В тот день в нашем доме никто не называл его несчастным. Было обычное утро: запах чая, тёплый хлеб и ворчание мамы, что отец больше не спешит на работу. Всё было обыденно, настолько обыденно, что теперь мне кажется, что в этой самой обыденности таилось нечто неожиданное.

Отец сидел на том самом старом стуле, о котором всегда говорил: «Пока я стою, этот стул не сломается». И в тот день стул не сломался, что-то сломалось в нас.

Он не допил чашку чая. В какой-то момент его руки начали слегка дрожать, но мы думали, что это усталость, напряжение или какой-то другой стресс. Он всегда говорил:

— Всё хорошо, пройдёт, я — опора твоего дома, опоры не поколеблются.

Несколько минут спустя, когда он держался за грудь и пытался отдышаться, я всё ещё был убеждён, что это тоже «проходящее» явление. К тому времени, как мы позвонили в больницу, к тому времени, как скорая подъехала к нашей улице, он уже не разговаривал. Только глаза его были открыты, но они нас уже не видели.

Колонна нашего дома рухнула прямо на наших глазах. Без звука, без шума, без крика. Тишина. Самым тяжёлым звуком была сама тишина.

Потом всё смешалось: больница, белые стены, отвратительный химический запах в воздухе, короткие фразы врачей, казавшиеся приговором.

— Нам очень жаль… Его привезли слишком поздно… Его сердце не выдержало…

Мне не нужно было это «нам очень жаль». Мне нужно было, чтобы они сказали: «Мы совершили ошибку, он жив, возвращайтесь домой». Но нет, реальность была беспощадной, холодной, как мрачная надпись на бумаге: «клиническая смерть».

Я стоял у двери, и мне казалось, что если я сейчас открою эту дверь, то увижу внутри не отца, а сломанные, опрокинутые остатки опоры нашего дома. Моя мама не стояла рядом с нами, а буквально висела на этих дверях, держась за металл руками, словно если она не отпустит, дверь не откроется, новость не станет окончательной.

«Позволь мне увидеть его», — тихо сказала мама, но в её голосе слышались годы, жертвы, бессонные ночи.

Врач посмотрел на неё тем же пустым, привычным взглядом, которым он каждый день сообщал другим матерям, другим женщинам такие новости. Для неё это было просто очередное происшествие, для нас — конец света.

Когда я впервые подошла к холодному, неподвижному телу, я не могла поверить, что это она. Мой отец постоянно двигался, спрашивая: «Почему всё погасло?», когда у соседей гас свет, даже на минуту. Он возвращался из магазина с тяжёлыми сумками, но никогда не позволял нам их забрать.

Теперь его руки были спокойны, неподвижны, мозоли на пальцах остались прежними, но они больше ничего не держали: ни наш дом, ни тяжесть его работы, ни необузданные желания нашего детства.

Я посмотрела на его лицо. В нём был покой, такой покой, какого я никогда не видела в дни, залитые июньским солнцем или весенним дождём. Это был другой покой, покой, от которого мы всю жизнь пытаемся убежать.

«Папа, вставай, мы идём домой», — прошептала я, даже не осознавая, что говорю в пустоту.

Никто не ответил.

Мы вернулись домой без него. Дом был прежним: те же ковры, те же стены, те же шурупы, о которых она всегда говорила: «Они долго прослужат». Но тот дом уже не был нашим. Он остался без опоры, без фундамента, без дыхания.

Мама села в то самое кресло, где утром сидел отец. И вдруг она начала рассказывать мне о нём спокойным, без слёз голосом. Она не кричала, не разрывала воздух очередным криком; она просто рассказывала мне, какой он.

— Помнишь, как он зимой подметал собой дороги или говорил: «Пусть снег тебя не коснётся»… Помнишь, как он радовался, когда на столе появлялось немного больше хлеба, думая, что ты не будешь голодать…

Каждое воспоминание, которое рассказывала мне мама, становилось гвоздём в наших сердцах. Но в то же время именно эти воспоминания не давали рухнувшим стенам нашего дома превратиться в прах.

Вечером в похоронном бюро собрались родственники и соседи. Каждый принёс свою версию нашей утраты.

— Он много работал…

— Последние десять дней его лицо было ужасно усталым…

— Он не обращался к врачам, боялся, что они что-нибудь найдут…

Разговаривали все, кроме нас. Мы сидели, словно на сцене, а остальные наблюдали за нашим уничтожением, комментируя, оправдывая, анализируя. Столпа нашего дома больше не было, но каждый по очереди пытался это объяснить.

И после каждого слова я думала только об одном: «Если он был столпом, то кто мы? Стены, дома или просто тени в игре злой судьбы».

Вечером, когда все устали ушли, в доме воцарилась тишина. Тишина, от которой звенело в ушах. Мама вошла в комнату, где висела её одежда. Переступив порог, она остановилась, закрыла лицо руками и прошептала:

— Да хранит Бог твою душу в свете…

Эта фраза пронзила воздух, словно нож сквозь дыру. В тот момент я окончательно поняла, что пути назад нет. Мы больше не будем ждать его шагов в гостиной, но и не будем слушать, как ночь медленно закрывает двери, оставляя дом в безопасности.

Я подошла к шкафу, коснулась его пальто. Оно всё ещё пахло им. Этот запах стал новой удушающей волной в боли, наполнившей наш дом.