Когда над Тавушем садилось солнце, в горах уже чувствовалось напряжение — такое, что сдавливает грудную клетку. Там, в пограничных сёлах, люди смотрели в сторону горизонта не для красоты — а в страхе. Потому что знали: снова может быть стрельба. Снова может прилететь. Но в это же самое время в Ереване звучала музыка, гремели аплодисменты, светились сцены. И всё выглядело так, будто ничего страшного не происходит.

А ведь враг — уже здесь. Он не просто подошёл к границе, он уже вошёл. В Тавуш, в Сюник, в Гегаркуник. Он уже стоит напротив наших домов, наших школ, наших детей. Он на расстоянии автоматной очереди. А мы? Мы устраиваем концерты.

Нет, вопрос не в музыке. И даже не в артистах. Вопрос — в молчаливом согласии на нормализацию ненормального. В том, как быстро мы начали жить так, будто ничего не происходит. Как будто выстрелы на границе — это где-то там, в «другой реальности». Как будто можно одновременно хлопать в ладоши и не слышать, как где-то в горах стреляют в наших солдат.

В ту ночь, когда в одном из сёл Гегаркуника стены снова дрожали от взрывов, мать прятала своего сына в погреб, надеясь, что переживут ещё одну ночь. А в это же время в центре Еревана кто-то поднимал бокал за жизнь, пел любимую песню и кричал «бис» в сторону сцены. И никого не волновало, что буквально в тот же час дети спят на полу, одетые, готовые бежать в убежище.

Разве это не больно? Разве не страшно, что мы — один народ, но живём, будто в разных мирах? Одни засыпают под грохот снарядов, другие — под шум фейерверков.

Артист склоняется перед залом, получает букет, благодарит за «тёплый приём». А солдат в Сюнике получает приказ стрелять. Он тоже благодарен — только не за аплодисменты, а за то, что ещё жив. Он не ждёт оваций. Он ждёт, чтобы о нём не забыли.

И вот здесь возникает главный вопрос: мы всё ещё нация, которая умеет помнить, что у неё есть армия? Или мы стали обществом, которое отворачивается, когда страшно? Забывает, когда неудобно?

Враг не просто у ворот. Он уже на пороге. Его шаги слышны в Артанише, в Варденисе, в Капане. Он не предупреждает. Он не объясняет. Он просто приходит. А мы… мы включаем музыку громче, чтобы не слышать реальность.

Это уже не про политику. Это про совесть. Про способность различать, когда уместно веселиться, а когда — встать и сказать: «Хватит».

Неужели мы стали народом, который хлопает в ладоши, пока под шум прожекторов теряет свою землю?

Пограничные деревни живут в страхе. Люди не пашут землю, не ведут скот, не выпускают детей играть — потому что «могут начать стрелять в любой момент». А в городе — открытые сцены, телекамеры, прямая трансляция. И тишина. Тишина о главном.

Мы не говорим: «Не пойте». Мы говорим: «Не забывайте». Не забывайте, что где-то сейчас мать боится включить свет, чтобы не привлечь внимание. Что солдат сейчас лежит в грязи и держит оружие не ради славы, а ради того, чтобы твой ребёнок спал спокойно. Что деревня сейчас пустеет — не потому что люди устали, а потому что их гонят страх и выстрелы.

Каждый концерт, который проходит в тени войны и молчания, становится не праздником, а символом. Символом равнодушия. Символом того, как легко мы сдаём позиции, даже не замечая этого.

Когда враг уже внутри страны, на наших холмах, у наших ворот, у наших источников — разве уместна радость, которая звучит громче, чем боль?

Сегодня можно аплодировать. Можно петь. Можно танцевать. Но завтра, когда на очередной горной дороге установят флаг врага — не говорите, что вы не знали. Не говорите, что никто не предупреждал. Просто вспомните: в тот вечер вы были на концерте. Вы хлопали. Вы кричали «браво». Вы отворачивались.

А армия — смотрела вперёд. И молчала.